Юлия
Удивительно, как человек моей судьбы – родился на 35 лет позже Юли, в Сицилии, то есть очень далеко от Нижнего Новгорода, Петербурга или Москвы, инженер-механик, всю жизнь проработавший в промышленном секторе, далёкий от мира культуры – мог познакомиться с такой необыкновенно замечательной женщиной как Юлия Добровольская!
И всё-таки это произошло. Произошло в четыре приёма.
Первое. К концу 2007 года я переживал очень тяжёлый период жизни, связанный с болезнью. Оптимист по натуре, я тем не менее отдавал себе отчёт в ужасном положении, в котором находится наша планета со всей своей глобализацией, приносящей пользу очень немногим. Так я решил писать. Писать, чтобы понять. В 2011-ом году вышла моя первая книга Вброд, дань Леонардо Шаше, заканчивавшаяся своего рода концовкой к его роману День совы.
Второе. Благодаря этой книге я познакомился с Фабрицио Каталано, драматургом, писателем, театральным режиссёром… и племянником Леонародо Шаши. С годами Фабрицио стал для меня настоящим другом.
Третье. Я записался в «Ассоциацию поклонников Леонардо Шаши», то есть людей, неравнодушных к человеческим и социальным темам, волновавшим Шашу-писателя и Шашу-гражданина.
Четвёртое. В 2012-ом году во Флоренции, во время очередного съезда, Франческо Иццо, душа Ассоциации, читая доклад на тему «Леонардо Шаша и Россия», упомянул его переводчицу Юлию Добровольскую, живущую в Милане. Меня как громом поразило. Как раз к тому времени я закончил писать Восстание, книгу о русской революции 1917-ого года, и от сознания возможности познакомиться с таким «обломком Истории», как Юлия, у меня перехватило дух.
Вскоре я познакомился с Юлей.
Она позволила мне навестить её в больнице на следующий день после того, как профессору Пьетро Бролья, по словам Юли, «подвернулась подходящая жила и “pace maker” был водворён на своё место, под левую ключицу». После всего того, что я прочёл и узнал о Юлии, чувство, что я иду навещать «кусок Истории», не покидало меня ни по дороге в больницу на нашу первую встречу, ни, признаюсь, на протяжении всего нашего знакомства.
Я испытываю глубокое восхищение русским народом, который, начиная с декабрьского восстания 1825-ого года и вплоть до февральской революции 1917-ого, не жалел душевных и физических сил, материальных средств, собственной жизни в борьбе за лучшее будущее. Это явление единственное в своём роде, сравнимое разве что с несколькими десятилетиями Иллюминизма, предшествовавшими французской революции.
Кроме первой встречи в больнице и одной в Тонецца дель Чимоне, мы всегда встречались у неё дома на Корсо ди Порта Романа 51, где я неизменно навещал её каждый раз, когда возвращался из Китая, где я живу, в Европу.
Я приходил днём, Юля всегда встречала меня чудесными русскими пирогами, потом мы начинали обсуждать всё на свете: историю, итальянскую политику, технологию, Россию, Китай, будущее. Говорили о Шаше, о Юлиных итальянских друзьях: Паоло Грасси, Марчелло Вентури, Джанни Родари, Клаудио Аббадо, Альберто Моравии, Джакомо Мандзу, Уго Джуссани. Говорили о её поездках на поезде в венецианский университет Ка Фоскари, о её учениках, которые спустя много лет всё ещё согревали ей душу. Или о её русских друзьях: Нине Берберовой, Алёше Букалове (который звонил ей по телефону каждый божий день) и о многих других, фотографии которых висели над её столом.
Иногда она рассказывала любопытные истории, о том, например, как однажды «аристократ-сицилиец», приговорённый мафией к заточению в гостиничном номере (роскошном, кстати), посылал ей в номер цветы. Или о встрече Шаши и Гуттузо, после их известного конфликта, свидетелем которой она была в Палермо. Или о том, как на неё накатил страх в московском аэропорту, откуда она навсегда уезжала из России – это было как раз в день смерти Брежнева.
Иногда во время беседы я вдруг говорил: «Юля, можно я до тебя дотронусь, как до куска Истории». Она, улыбаясь, снисходила и обязательно прибавляла какое-нибудь острое замечание. Рассказывала мне об обедах у Себастьяно Грассо и о том, как он старался выбить для неё «пенсию Баккелли».
Зачастую я просил её пояснить мне какие-нибудь исторические события, и она, подумав, просила Люду снять с полки книгу, и с книгой в руках рассказывала. Мне нравилось её слушать.
Как-то раз я попросил рассказать о Парвусе. Она тут же встала, опершись обеими руками о стол (до сих пор эта картина стоит у меня перед глазами), и достала с полки позади меня книгу Евгения Гнедина «Выход из лабиринта». «Юля, у тебя не мозг, а часы!», — сказал я.
Она часто рассказывала мне о Льве Разгоне, о перипетиях его трагической жизни, о том, как каждый год 5-ого марта, в день смерти Сталина, он поднимал тост.
Однажды, не успел я войти в её квартиру, как Юля протянула мне несколько страниц под названием Рино. Меня это поразило невероятно. На мой вопросительный взгляд она ответила: «Меня попросили дополнить Постскриптум для нового издания, я в конце концов согласилась – и вот, ты стал … главой книги. Я молча заключил её в свои объятия.
Глава начиналась с эпиграфа: «Когда меня спрашивают, знала ли я Шашу, я отвечаю – да! и уточняю: Мне посчастливилось.» Зная о моём восхищении Шашей, Юля захотела сделать мне сюрприз в сюрпризе.
Летом 2013-ого года я сказал ей примерно следующее:
«Меня так и подмывает поехать в Рим, стать перед Куириналом на коврик с отчётливой цитатой из Шаши, – дескать, вот, из какой я партии, – и во весь голос выдать им всё, что я о них думаю, о их продажности, бездарности, никчемности. Пусть бы меня услышали не больше, чем три десятка случайных свидетелей-прохожих, но я бы, честное слово, отвёл душу!» (отрывок из главы Рино, Постскриптум). Она пристально на меня посмотрела и ответила: «Раз ты считаешь это правильным – дерзай!»
За обедом У Джиджетто в Риме я заговорил об этом с Фабрицио. Он, внимательно меня выслушав, дал мне понять, что моя демонстрация, мирная и символическая, не привлечёт никакого внимания со стороны средств информации.
В Милане я обратился за консультацией к юристу, чтобы выяснить, каковы могут быть последствия моего выступления с точки зрения закона. Тот тоже выслушал внимательно, но поглядел на меня так, что я сразу прочёл его мысли: ну и идеалист, а попросту – кретин! И дал резолюцию – с профессиональной точки зрения никакого нарушения закона в этом не видит.
Но прокатившаяся в Риме с 15-ого ноября по 18-ого декабря 2013-ого года волна протестов, когда Куиренал и другие подобные точки были оцеплены полицией, не позволила мне осуществить свой замысел. Значит, не судьба.
Когда летом 2014-ого года я спросил, не напишет ли она вступление к моему Восстанию, она ответила: «Можно было бы пустить мою главу Рино». Я читал ей свою книгу, она время от времени останавливала меня, говоря: «Тут можно было бы немножко изменить, вот так…», – или: «Это лучше выкинуть».
Фабрицио Каталано познакомился в Юлей ещё ребёнком в доме своего деда. Я попросил его написать об этом и о России. Он написал замечательный очерк Фантазии – снег и золото, который я поместил в книгу сразу за Юлиным вступлением.
В последний раз я видел Юлю в Тонецце дель Чимоне, во вторник 14-ого июля 2016-ого года. Она прекрасно выглядела, была в отличной форме. Увидев обложку моего Восстания, готовившегося издательством СЕ, заметила: «Поместил Лилю на обложку». И глядя мне в глаза: «А мы с ней провели вместе её последний Новый год, 1977-ой, на даче в Переделкино». Эти слова превратили Лилю Брик и Родченко, которые для меня были иконами, в живых людей, связанных с моей книгой.
Перед моим уходом она мне сказала: «Когда будешь в Милане, напомни дать тебе Трактат о Родченко.
Когда я впервые встретился с Юлей в больнице, буквально после первых же слов и взглядов я понял, что первый экземпляр Восстания подарю ей. Но судьба горька и неисповедима. Делаю это мысленно. Все мы знаем, что мысль может достичь адресата быстрее, чем бумага.
Фошан, 15 декабря 2016